Словно строфы — недели и дни в Ленинграде, мне заглавья запомнить хотя б: «Прибыл крымский мускат...» На исходе пучки виноградин, винный запах антоновок сытит октябрь. Это строфы элегий, желтеющих в библиотеках, опадающих с выступов перистых од: «Льды идут на Кронштадт, промерзают сибирские реки, ледоколы готовятся в зимний поход». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но такие горячие строки доверить кому нам? Только руку протянешь — обуглится, скорчится — шрам... Говорю о стихе однодневной Кантонской коммуны, на газетах распластанной по вечерам. Но сначала — Кантон. И народ, и кумач на просторе; после РОСТА рыдающая на столбах. А потом, леденя, в почерневшем свинцовом наборе отливаются петли, и раны, и храп на губах. А потом — митингуют, и двор заводской поднимает на плечах, на бровях, на мурашках ознобленных рук — рис, и мясо, и кровли повстанцам Китая, и протесты, железом запахшие вдруг...
Декабрь 1927
Здесь даже давний пепел так горяч, что опалит - вдохни, припомни, тронь ли... Но ты, ступая по нему, не плачь и перед пеплом будущим не дрогни...
2. Бабье лето
Есть время природы особого света, неяркого солнца, нежнейшего зноя. Оно называется бабье лето и в прелести спорит с самою весною. Уже на лицо осторожно садится летучая, легкая...
Это всё неправда. Ты любим. Ты навек останешься моим. Ничего тебе я не прощу. Милых рук твоих не отпущу. А тебе меня не оттолкнуть, даже негодуя и скорбя. Как я вижу твой...
